Впервые опубликовано в журнале “Civitas”, 2003, № 1, с.11-16
Будучи изначально правовым принципом, рожденным европейским Просвещением, в середине ХХ в. права человека превратились в институт международного права. Первым шагом к их становлению в новом качестве стала Всеобщая декларация прав человека, принятая Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1948 г. Работа над текстом Декларации была процессом чрезвычайно сложным, ибо предполагалось, что следует не просто перенести в него те представления, которые сложились в ходе развития западной цивилизации, но определить круг универсалий, вытекающих из разных религиозных, политических, этических, философских и культурных традиций. Тем самым дискурс о правах человека переводился в принципиально иную плоскость, ибо он перестал быть исключительным достоянием просветительской и либеральной мысли, в лоне которых когда-то сформировался. По словам французского философа Ж.Маритена, Всеобщая декларация зафиксировала представление о правах человека как о «неком своде практических истин, касающихся совместной жизни людей, по поводу которых они могут прийти к согласию». Однако это не более, чем «практическое согласие людей, которые по своим теоретическим взглядам являются противниками» . То, что такого рода практическое согласие в той конкретной международной ситуации оказалось достижимым, внушало осторожный оптимизм. Очевидно однако, что теоретические противоречия никуда не исчезли и неизбежно будут воспроизводиться при истолковании и применении зафиксированных во Всеобщей декларации норм. Причем разрешение этих противоречий в ситуации, когда оппоненты апеллируют к разным политическим и культурным принципам, на уровне рациональных аргументов не всегда достижимо. И потому «универсальность» прав человека, в конечном счете, оказывается вопросом прагматического согласия и частичного пересечения разных логик рассуждения.
Закрепление прав человека во Всеобщей декларации и других документах международного права создавало своего рода механизм принуждения к поиску согласия, ибо возлагало на государства определенные обязательства. Впрочем, у противников универсальных прав человека долгое время были основания отрицать всеобщий характер Декларации: в 1948 г. за нее проголосовали 46 стран, 8 государств-членов ООН при голосовании воздержались (это были СССР и его союзники в Восточной Европе, а также ЮАР и Саудовская Аравия). Кроме того, в голосовании не участвовали страны, которые в 1948 г. оставались колониями. Формально ситуация изменилась лишь в 1993 г., уже после окончания холодной войны, когда на Всемирном конгрессе по правам человека в Вене, собравшем представителей более чем 170 государств, была принята Декларация, в ст.1 которой записано: «Универсальный характер этих прав и свобод не подлежит сомнению». Однако это обстоятельство не положило конец спорам, скорее наоборот: последнее десятилетие отличается особенно активными попытками опровергнуть тезис об универсальности прав человека, реализуемыми по разным линиям.
Разумеется, критика концепции универсальных прав началась не в ХХ веке. Реакцией на универсализм Просвещения были идеи И.Г.Гердера и партикуляризм романтиков, а теорию естественных прав опровергали не только сторонники юридического позитивизма и нормативизма, отрицавшие саму идею прав, возникающих помимо и независимо от государства, но и представители исторической школы права, которые подчеркивали, что сущность права не зависит от субъективной деятельности людей (а следовательно, и от государственной власти) и коренится в природе народного духа. Таким образом, оппозиция универсализма и культурного релятивизма сформировалась задолго до превращения прав человека в институт международного права.
Важно также подчеркнуть, что тезис об универсальности прав человека в течение долгого времени обставлялся множеством ограничений не только на практике, но и в теории. Потребовалось немало времени, чтобы эти права стали рассматриваться как действительно всеобщие: на протяжении всего XIX и значительной части ХХ века часть населения Западной Европы и Северной Америки (представители социальных низов, женщины, иногда – члены определенных религиозных конфессий) была ограничена в реализации многих из «основных прав», некоторые же группы (рабы, «туземцы») вообще не рассматривались в качестве субъектов таковых. Либеральная теория частично легитимировала такое положение вещей, используя различные «стратегии исключения», позволявшие ограничивать круг субъектов свободы . Как справедливо пишет И.Валлерстайн, «в теории… права понимались как универсальные, но вещью, которой меньше всего хотели бы либералы, было буквальное восприятие либеральных принципов, то есть их действительно всеобщее применение» . К концу ХХ века положение вещей заметно изменилось: многие из групп, прежде подвергавшихся молчаливой дискриминации, добились признания своих прав, так что прежние «стратегии исключения» оказались неприемлемыми. Однако одновременно обнаружилось, что проблема не исчерпывается формальным признанием: многочисленные сторонники политики «позитивной дискриминации» настаивают на необходимости дополнительных гарантий и механизмов осуществления прав для наименее «благополучных» групп. Ситуация конца ХХ века, когда исчезли легитимные основания для ограничения круга субъектов «универсальных прав», как нельзя лучше показала, сколь сильно успех либеральных систем был обязан молчаливому допущению «стратегий исключения». Делегитимация подобной практики заставляет заново переосмысливать либеральные принципы, отдавая должное реальному плюрализму. То, что Д.В.Драгунский назвал «прогулками вокруг Армагеддона» — попытки западного академического сообщества переформулировать «правила игры» с учетом разнообразия этнокультурных (и не только) идентичностей, — это не столько «предательство интеллектуалов» , сколько попытки (другой вопрос – насколько удачные) адаптировать либерализм к новым обстоятельствам.
Таким образом, парадоксальность ситуации заключается в том, что хотя в конце ХХ столетия нормативные представления о правах человека (в том числе и закрепленные на уровне конституционного и международного права) как никогда близки к универсальным стандартам, никогда еще эти стандарты не подвергались столь активной и настойчивой критике как извне, так и изнутри западного мира.
Наступление ведется широким фронтом. На одном фланге находятся те, кто рассматривает права человека как продукт западной цивилизации и считает попытки распространить их на страны незападного ареала проявлением гегемонистской политики, которая обречена на поражение, ибо ценности разных цивилизаций фундаментально несовместимы. Нередко аргументы такого рода используются авторитарными политиками, оправдывающими прямые нарушения прав человека ссылками на «культурные особенности». На другом фланге – сторонники более «мягкого» культурного релятивизма, которые не возражают против необходимости признания основных прав человека, но призывают учитывать культурные особенности тех или иных стран или групп при выборе механизмов защиты этих прав. Поскольку трудно провести четкую грань между механизмом обеспечения права и интерпретацией последнего, при обсуждении практических проблем приверженцы «мягкого» релятивизма нередко оказываются по другую сторону баррикад от «универсалистов».
Высказывания в духе культурного релятивизма можно обнаружить в текстах политиков и интеллектуалов самых разных ориентаций. Американский политолог М.Игнатьев выделяет три главных источника, из которых исходит сегодня «культурный вызов» правам человека: это воинствующий ислам, авторитарные режимы в Восточной Азии, а также определенные круги интеллектуалов в западных странах . На наш взгляд, не менее существенный импульс в поддержку культурного релятивизма наблюдается и в посткоммунистических странах , и в частности, в России. Очевидно, что эти четыре «источника» критики идеи универсальных прав очень различны по своим интенциям.
Отношение исламского мира к правам человека трудно назвать однозначным: наряду с воинствующими защитниками ислама, в представлении которых «западные» права человека абсолютно несовместимы с предписаниями Аллаха, есть и сторонники более конструктивного подхода к проблеме, которые пытаются отыскать в шариате параллели с идеей прав человека и на этом пути пробуют сформулировать вариант учения о правах человека, более приемлемый в данном культурном контексте . Таким образом, здесь есть варианты как «жесткого», так и «мягкого» релятивизма.
В западных странах позиция культурного релятивизма артикулируется во множестве вариантов. С одной стороны, ее нередко воспроизводят представители власти, особенно когда речь идет о защите особенностей сложившихся правовых и политических систем, (в качестве примера можно привести аргументы в пользу сохранения смертной казни в США или доктрину «пределов усмотрения» (margin of appreciation) в отношении ограничений прав, провозглашенных Европейской конвенцией, на территориях отдельных государств, которая сложилась в практике Европейского суда по правам человека ). С другой стороны, релятивистскую позицию занимают и некоторые левые интеллектуалы, усматривающие в стремлении говорить беспристрастным универсальным языком прав человека попытки замаскировать господство Запада, стремящегося навязать остальному миру свою «повестку дня». Теоретическими источниками для релятивистских аргументов выступают и неомарксизм, и критика буржуазного империализма представителями культурной антропологии, и некоторые направления философии постмодернизма.
С критикой западных стандартов в области прав человека активно выступают и политики стран Восточной Азии. Если реакция защитников ислама отчасти объясняется трудностями, связанными с неудачами модернизации, то позиция «восточных тигров», напротив, является следствием экономического успеха. Такие страны как Китай, Малайзия, Сингапур чувствуют себя достаточно уверенно, чтобы настаивать на превосходстве «азиатской модели», ставящей сообщество и семью выше индивидуальных прав, а порядок – выше демократии и свободы личности. Их опыт многим кажется убедительным, поэтому аргументы о возможности успеха на «ином» пути развития находят сочувственную поддержку далеко за пределами данного региона.
Наконец, поддержка идеи культурного релятивизма, как в «жесткой», так и в «мягкой» форме, широко распространена на посткоммунистическом, а особенно – на постсоветском пространстве. Она варьируется от тезиса о фундаментальных цивилизационных различиях, отличающих данный регион или его часть от «Запада», до рекомендации учитывать особенности «постсоциалистического» менталитета в процессе разработки механизмов обеспечения прав человека, а также в практике гражданского образования.
Поскольку вызовы идее универсальных прав человека исходят из столь разных источников, неудивительно, что аргументы, выдвигаемые сторонниками конкретных «жестких» или «мягких» версий культурного релятивизма, также весьма различны. Суммируем некоторые из них:.
Аргумент о фундаментальности религиозных различий. К нему чаще всего апеллируют «жесткие» критики идеи универсальных прав, защищающие позиции ислама. Согласно этому аргументу, Всеобщая декларация прав человека и основанные на ней документы представляют иудейско-христианскую традицию и не может применяться мусульманами, которым Аллах предписывает более строгие стандарты поведения. Менее жесткая версия того же аргумента допускает, что предписания Декларации могут быть полезными для «неверных», которые не подчиняются божественным стандартам ислама, однако они не нужны и даже вредны для правоверных мусульман.
Аргумент о фундаментальности культурных различий чаще всего используется для обоснования тезиса о релятивизме. Этот аргумент исходит из представления о том, что права человека отражают ценности западной культуры, основанной на индивидуализме, рационализме и предполагающей секуляризацию. В таком виде они абсолютно неприемлемы для незападных культур, опирающихся на коммунитарные ценности, приверженных иным представлениям о духовности и т.д.
Аргумент «сытый голодного не разумеет» часто воспроизводится политиками и интеллектуалами из развивающихся стран, которые склонны говорить о приоритете устойчивого развития. Предполагается, что в условиях, когда не обеспечены элементарные потребности людей, на первом месте должно стоять именно экономическое развитие и связанные с ним коллективные права народов. Личные, политические и прочие права – это роскошь, которую могут себе позволить состоятельные страны.
Аргумент «суверенитет незыблем» используется политиками, представляющими не только авторитарные, но и демократические режимы (напр., для защиты смертной казни в США). Этот аргумент апеллирует к суверенитету государства как основе для защиты и реализации прав его граждан. Предполагается, что попытки отрицать принцип невмешательства по внутренние дела, ссылаясь на нарушение прав человека, на самом деле есть не что иное как скрытая или явная политика давления. Нередко одни и те же политики прибегают к этому аргументу или критикуют его, в зависимости от ситуации.
Аргумент об относительности средств характерен для «мягких» форм релятивизма. Его основной тезис: права человека, закрепленные международными пактами, не только могут, но и должны по-разному применяться в разных странах, в зависимости от особенностей их опыта и культуры. С виду невинный, этот аргумент нередко применяется для защиты дискриминационных практик. Таким образом, вопрос заключается в мере различий.
Аргумент «а судьи кто?» может использоваться в комбинации с другими аргументами. Суть этого аргумента – в обвинении защитников универсальных прав человека в стремлении навязать другим стандарты собственной культуры. Предполагается, что культурные различия фундаментальны, поэтому одну культуру нельзя оценивать, исходя из норм другой: то, что кажется правильным с «западной колокольни», не представляется таковым с позиции «людей Востока».
Аргумент в защиту терпимости – это не столько возражение против универсальности прав, сколько дополнительный довод в поддержку «мягкого» релятивизма, который нередко приводится западными интеллектуалами. В какой-то мере, это покаянная реакция на аргумент «а судьи кто?». Мы можем быть глубоко уверены в правильности идеи прав человека, однако не можем не признать, что не все разделяют эту точку зрения. А раз так, то не следует навязывать наше мнение другим- правильнее будет проявить терпимость к носителям иных культур, предоставив им самим выбирать линию собственного поведения. Этот аргумент – своеобразная реакция либерализма на ситуацию, когда прежние «стратегии исключения» оказались делегитимированы, и либеральные принципы приходится применять не только к тем, кто склонен их разделить.
Приведенный перечень аргументов не является исчерпывающим, однако он дает представление о том, сколь разнородны те «плацдармы», с которых ведется сегодня наступление на тезис об универсальности прав и свобод человека. Мнение о том, что права человека – это правовая фикция, которая опирается на юридические традиции США, Великобритании и Франции и неприменима или ограниченно применима для культур, не разделяющих матрицу либерального индивидуализма, — в конце ХХ века получило весьма широкое распространение.
Однако было бы преувеличением считать, что культурный релятивизм доминирует в правовом и политическом дискурсе. Идея о том, что человек должен обладать определенными правами независимо от того, в какой стране он живет и к какой культуре принадлежит, просто потому что он – ЧЕЛОВЕК, поддерживается целой системой политических и образовательных институтов и, в свою очередь, подкрепляется массой доводов и соображений. Вот некоторые из них.
Аргумент о возможности консенсуса апеллирует к представлению о наличии если не общей «основы» у разных культур, то хотя бы существенных «пересечений» между ними. По мнению тех, кто разделяет этот довод, права человека опираются на моральные предписания, которые являются общими для разных культур и религий. Практика разработки Всеобщей Декларации прав человека и др. международных документов показывает, что достижение некоторого уровня согласия о содержании таких универсально признанных прав возможно. А это значит, что следует и дальше предпринимать усилия в данном направлении. Данный аргумент, в противоположность тезису о фундаментальности культурных различий, исходит из представления о том, что культуры не являются абсолютно замкнутыми и зеркально противоположными по отношению друг к другу. Как пишет, например, китайский антрополог Сяорон Ли, «принадлежность идеи к тому или иному контексту (культурному, религиозному или историческому) совсем не обязательно влечет за собой категорическое отрицание возможности существования этой идеи в другом контексте» .
Аргумент о правах человека как «ответе» на вызовы модернизации обращает внимание на то обстоятельство, что права человека – это не столько «продукт» западной культуры, сколько ответ на вызовы модернизации, с которыми в той или иной форме предстоит столкнуться всем странам мира. И в этом смысле постепенное продвижение по пути обеспечения прав человека есть залог прогресса. Мягкая форма этого аргумента, в принципе, допускает возможность разных путей модернизации, а значит, разных способов реализации универсальных прав (т.е. совместима с «мягким» релятивизмом). В жестком виде этот аргумент обязывает неукоснительно следовать универсальным нормам, обеспечивающим поступательное движение по пути прогресса, — как это делает в своей недавней статье Д.В.Драгунский, предлагая «железную» альтернативу: «Спасение от голода и снижение детской смертности – или сохранение культурной самобытности? За что проголосуют интеллектуалы, если пока никак не получается достичь и того, и другого?» .
Аргумент «кто критикует?» симметричен аргументу релятивистов, который мы назвали «а судьи кто?». Авторы, прибегающие к этому аргументу, обращают внимание на то обстоятельство, что политики, критикующие «западные» стандарты прав человека, чаще всего действуют в целях упрочения собственной авторитарной власти и нередко игнорируют правозащитное движение в своих странах. Последнее может свидетельствовать в пользу того, что потребность в защите прав человека в последних все же существует. В таком случае, антизападная риторика служит целям авторитарных правителей, но отнюдь не обществам, которыми они управляют .
Аргумент «права человека как оружие в борьбе за свободу» фиксирует внимание на освободительном потенциале данной правовой идеи. Язык прав человека, сколь бы условным он ни был, позволяет людям ощущать себя моральными существами и восставать против того, что их угнетает, даже если угнетение подкреплено авторитетом их культур. По словам М.Игнатьева, «язык прав человека – это единственный универсально доступный язык морали, который… позволяет людям зависимым ощущать себя моральными существами и восставать против практик…, подкрепленных весом и авторитетом их культур» .
Аргумент о вреде культурных стереотипов фиксирует то обстоятельство, что наши рассуждения о том или ином типе культуре и его «особенностях» чаще всего исходят из представления о том, что культура конкретного общества является более или менее однородной и герметичной по отношению к внешним влияниям, тогда как в действительности это не так – данное обстоятельство легко выявляется с помощью эмпирических исследований. Иными словами, пропасти, разделяющие разные культуры, зачастую не так глубоки, как это предполагается расхожими стереотипами.
Аргумент о нетождественности западных ценностей и прав человека обращает внимание на то, что моральный индивидуализм, положенный в основу прав человека, не требует от индивидов отречения от традиционных культурных практик. Он лишь дает им право выбора: продолжать следовать этим практикам полностью, частично или же совсем отказаться от них. Предполагается, что выбор может быть и в пользу обычаев родной культуры.
Аргумент о «слабой» теории блага является развитием предыдущего аргумента. Он указывает на то обстоятельство, что доктрина прав человека предлагает «слабую» или «узкую» теорию относительно того, что есть благо: она говорит о том, что все люди нуждаются в «свободе от», но не указывает, в чем заключается «свобода для», оставляя тем самым простор для реализации различных жизненных и культурных планов.
Обращает на себя внимание, что ряды этого лагеря «универсалистов» сомкнуты гораздо теснее, а его защитникам приходится вести борьбу на несколько «фронтов».
Как уже отмечалось в начале статьи, дискуссии между сторонниками идеи универсальных прав и их оппонентами – это постоянно воспроизводящийся элемент дискурса о правах человека, внутри которого сталкиваются позиции, не имеющие шансов на примирение, ибо то, что представляется несомненным и обоснованным в рамках одной системы интерпретации и ранжирования ценностей, не кажется таковым с точки зрения другой. Это не означает, что споры бесплодны: они дают возможность публично артикулировать проблемы и подвергать ревизии устоявшиеся мнения. Однако продвижение по пути более «универсального» обеспечения прав человека связано, на наш взгляд, не столько с теоретической победой «универсалистов» над «релятивистами», сколько с поиском прагматического консенсуса там, где позиции пересекаются. Поэтому более перспективными являются мягкие варианты универсализма и релятивизма. Полемика о том, являются ли права человека универсальной или же сугубо «западной» ценностью, на уровне философских обобщений бесперспективна. Однако само наличие подобных споров в разных частях мира является показателем того, что права человека фактически стали частью «местных» дискурсов. А раз так, вопрос заключается не в том, применимы ли права человека в условиях «незападных» цивилизаций, а в том, как они осваиваются, понимаются, принимаются или отвергаются. И решаться этот вопрос должен на уровне конкретных исследований. Задачей же философского анализа является выявление пределов адаптивности универсальных прав человека к вызовам культурной среды (ибо не всякое «культурное своеобразие» совместимо с этой правовой идеей). Делать выбор в пользу «спасения от голода и снижения детской смертности» — вовсе не значит отвергать «культурное своеобразие», скорее – формулировать критерии, позволяющие оценивать, какие элементы традиционных практик приемлемы ввиду выбранной нами цели, а какие должны пресекаться с помощью правовых средств. При этом продвижение к поставленной цели, увы, может оказаться процессом небыстрым.
Малинова Ольга Юрьевна, д.филос.н., вед.науч.сотр. отдела политической науки ИНИОН РАН